Территория без кино: режиссер Тая Зубова об антивоенной документалистике

Режиссер Тая Зубова уехала из России вскоре после аннексии Крыма: снимать кино на фоне ужесточения цензуры больше не получалось.

Однако начало войны в 22-м году дало новый толчок творчеству – уже документальному и антивоенному.

Тая стала одним из немногих российских авторов, кто фиксирует происходящее – но не на войне, а вокруг нее. Так, ее фильм Территория без войны» посвящен российским, украинским и белорусским беженцам, объединенным шелтером в Черногории.

Как сейчас снимать антивоенные фильмы, где брать для этого силы, средства и сюжеты – и можно ли увидеть эти ленты в России: обо всем этом мы поговорили с Таей.

Начнем с начала: как ты начала снимать фильмы?

В 2013 году, еще до аннексии, я в Крыму снимала игровую короткометражку «Рыба моя». Никто не предполагал, что могут быть хоть какие-то проблемы с властью, потому что этот фильм был про любовь. Но сам факт того, что я его частично сняла в Крыму, проблему и создал.

В 2015 году, во время презентации в российском павильоне на Каннском кинофестивале, глава «Роскино» задала мне вопрос во время пресс-конференции: «Крым наш?»

Признаюсь честно, ответа от меня не было. Я просто пришла в замешательство, потому что такого не ожидала. На тот момент мне казалось, где я со своим игровым короткометражным кино – первой работой, говорящей про любовь и прощение, – и где политические процессы.

Но этот вопрос изменил всю мою судьбу. Я встала с этой пресс-конференции и решила для себя, что уезжаю из России.

А как получилось уехать и сохранить себя в профессии?

Хороший вопрос. Конечно, по сравнению с тем, с какими трудностями сейчас сталкиваются россияне, можно сказать, что было легко. Хотя уже после 2014 года было видно, как закручивались гайки. Когда мы уезжали в 2015-м, казалось, что я сажусь в последний вагон. Уже все уехали в 2012-м после Болотной и вот этих всех дел. Надо было уезжать еще тогда, а я как-то слишком долго продолжала находится в России и снимать свое игровое короткометражное кино.

И да, я уехала, но это событие меня очень сильно выбило. Там же было не только это, был еще один нюанс.

Дело в том, что сначала была эта пресс-конференция и вопрос «Крым наш?», а потом был показ в Доме кино в Москве, на который удалось собрать зал в тысячу человек.

Мы с организаторами договорились, что они дают мне зал, а я приглашаю СМИ пиарить это мероприятие. И там тоже произошел неприятный момент. Как только люди собрались и сели, я должна была выйти на сцену сказать вступительное слово, но меня приостановили за локоточек и сказали: вот сейчас депутат «Единой России» выйдет, он тебя представит, а потом ты пойдешь.

После этого я начала делать документы. Прошло три месяца, и я уехала.

Где было кино про любовь, и где вот этот пиар. У меня не было ни копейки государственных денег, никаких грантов, я ничего не выигрывала. Это кино было снято на деньги крауд-акционеров. У меня был краудфандинг и несколько компаний, на которые я работала до этого, которые тоже помогали ресурсами и деньгами.

На тот момент я вообще не понимала, почему это происходит. Это сейчас мы все понимаем.

Эти два события для меня были решающими.

Как получилось пройти дистанцию от фильма 13-го года до фильма 22-го?

Я несколько выпала из профессии, потому что мне было сложно найти тему. События, которые происходили с 15-го года, очень сильно меня волновали, но я не могла найти, о чем именно хочу говорить. Потом у меня была личная травма, и я начала писать сценарий игрового фильма про взаимосвязь домашнего и политического насилия.

И вот в конце 2021-го, в начале 2022-го я уже подготовила пакет документов для того, чтобы искать продюсеров и предлагать снять это кино.

Я ходила и говорила: ребята, это же такая тема, политическое насилие в параллели с домашним. Это же такая метафора, давайте снимать. Мне отвечали, что неактуально, тема сейчас не зайдет. Представьте, накануне начала полномасштабного вторжения мне говорят, что фильм про политическое насилие неактуален.

Понятное дело, что уже вскоре ни на какое серьёзное, большое игровое кино денег не было. Поэтому, когда я поняла, что моя актриса находится в Киеве, мои друзья…

Мы все это видели, и ничего не могли сделать.

На тот момент я находилась в Европе, и все эти военные преступления, которые я видела, мне ставили в укор – но ты же не можешь ничего сделать. Мне, конечно, захотелось об этом говорить.

Первоначально мне хотелось снять историю украинцев, но на тот момент было очень сложно найти героев. Не все были готовы рассказать свою историю россиянке на камеру.

Так получилось, что я связалась с «Ковчегом», который появился буквально за неделю до того, как мы друг друга нашли. Я сказала, что очень хочу снимать их шелтер и ребят, которые высказались против войны и бегут.

Я полетела в Стамбул и стала снимать истории эмигрантов. Но тот момент было непонятно, вернутся ли они назад или останутся. Все было в подвешенном состоянии. Это сейчас можно точно сказать, что они эмигранты.

Вот так и появилась «Травма свидетеля». История о людях, которые высказались против войны и были вынуждены эмигрировать.

Откуда ты получала упреки, что отвечала?

Я получаю не очень много хейта, наверное, потому что, я не раскрученная медийная персона, я режиссерка. В большинстве весь негатив, который я получала, был в интернете, какие-то хейтеры, люди, которых я не знала, их было не очень много. Когда я начала ездить с фильмом, меня очень тепло встретили.

После того, как фильм вышел в онлайне, я сразу поехала в Грузию, Армению, Турцию и Черногорию. И там те люди, которые неделю-две назад уехали из-за мобилизации, стали смотреть историю людей, которые уехали в начале войны.

Для них это была сильная психологическая поддержка. Многие плакали и говорили, что им это очень близко.

А как получился следующий фильм, «Территория без войны»?

Дело было так. Когда я поехала по странам с фильмом, одной из точек была Черногория. На этом показе тоже было очень много людей, но перед ним я узнала, что в зале находится большое количество украинцев. Это был новый опыт для меня. Как понимаете, в Тбилиси и Ереване много эмигрировавших после мобилизации русских. А на показе в Черногории были и украинцы. Я помню, что, когда я запустила фильм и села перед экраном, а не сзади, я спиной чувствовала страх. Я думала что фильм плохо воспримут. Потому что, конечно, боль украинцев и близко нельзя сравнить с тем что переживают россияне. Насколько это разное переживание по масштабу.

Мне было страшно. Я сидела, пока шел фильм, и чувствовала эмоции зала. То чувство, когда сидишь в зале и ощущаешь, как зрители начинают ерзать, вздыхают. Я люблю сидеть так вместе с залом и ощущать, работает ли кино и как оно работает.

В конце были овации. Украинцы поняли фильм, мы нашли точки соприкосновения.

После показа я стала узнавать, кто именно его организовал, и это был проект «Пристаниште», фонд, который помогает украинцам, россиянам и белорусам. Они предоставляют шелтеры, где люди могут бесплатно жить две недели. Иногда им дают еще небольшой продуктовый набор, покупают сим-карты, рассказывают, как адаптироваться в Черногории и как можно сделать документы.

И там такая теплая взаимоподдержка между людьми, вне зависимости от национальности. Меня это очень тронуло. Мне показалось, что это уникальное место, о котором нужно рассказать. Так и появилась идея снять про них кино.

А если сравнивать «Пристаниште» с «Ковчегом», есть какая-то принципиальная разница?

По моему ощущению, в «Ковчег» в большинстве едут россияне, украинцев там очень мало. В «Пристаниште» сейчас вообще в большинстве именно украинские программы. Но россиян и белорусов они тоже поддерживают. Последних, конечно, меньший процент, мало кто из белорусов туда доезжает.

Как человек, уже видевший этот фильм, я не могу не спросить. Один из его героев, самый драматический персонаж, он, как ты рассказывала на показе, исчез еще во время съемок фильма. Можешь подробнее развить эту сюжетную линию?

Действительно, был один парень, который на тот момент стал волонтерить и помогать мне с поиском локаций. Он возил меня на машине, и когда мы с ним ездили, я поняла, что он уехал от мобилизации, но он был не глубоко погружен в контекст. Мне кажется, что специально. То есть это такой человек, который, как мне кажется, на некоторые вещи закрывает глаза. Я предполагаю, что все еще есть такие люди, как он.

Его можно охарактеризовать словом «неоднозначно».

Он ездил со мной и слушал историю белоруса, историю моей LGBTQ+ героини, и стал немного раскрываться, рассказывать свою историю.

Мне показалось, что она очень важная, потому что говорит про уровень образования, про уровень домашнего насилия, про то, как формируется человек, который потом делает выбор.

Да, важно пояснить, что он в фильме много рассказывает о том, как его в детстве бил отец, как он потом от этого отца, ненавидя его, ушел, и как эта детская травма на него влияет уже сейчас.

Мне кажется, что это тот герой, который собирает в себе все. Он показывает не розовую историю, когда вот мы все такие оппозиционеры, мы все против войны. Он показывает глубину, что важно вкладываться в культуру, в образование, важно, чтобы был закон против домашнего насилия для того, чтобы наше общество было более гуманным.

Про лгбт героиню.

Была история, что мы сняли ее целиком с закрытым лицом, потому что съемки у нас происходили под Новый год между 2022 и 2023 годами. После я долго искала деньги для того, чтобы доделать этот фильм, монтировала его и так далее. В итоге я дождалась, когда в Черногории вновь должен был пройти Прайд, и спросила можно ли поснимать ее на нем. Она согласилась, и как-то получилось, что она решила сделать это с открытым лицом – за несколько недель до признания ЛГБТ экстремисткой организацией.

Мы съездили, сняли прайд. Я была жутко счастлива, что она открыла лицо, потому что это очень важная сцена. Там она как раз и говорит, что «мы можем больше не бояться, мы можем быть с открытыми лицами». На прайде я снимала не только ее, но и ее друзей. Эта сцена была прекрасна. Однако, как только закон об экстремистах был принят, ее друзья попросили их лица замазать. И это тоже очень важно, потому что у меня, например, есть герой под уголовным преследованием, но он с открытым лицом. А вот эти прекрасные девочки, светлые создания, живущие в других странах, боятся.

Почему люди, которых ты снимала, которые уехали от войны, сначала боялись, а потом перестали?

Давай скажу грустную вещь: когда выходил второй фильм, запланированный на февраль 24-го года, казалось, что мы двигаемся, мы развиваемся, мы боремся. И тут новость об убийстве Навального. Это очень сильно всех подкосило.

Мы, конечно, перенесли релиз фильма, и он оказался между смертью Навального и 24 февраля. Очень многим героям стало тяжело.

Но при этом я очень рада, что все они остались в фильме с открытыми лицами, несмотря на то, что на какое-то мгновение показалось, что надежды нет. Очень многие говорят, что при просмотре фильма эта надежда снова появилась. И это очень ценно.

Как ты сама относишься к тому, что современное российское искусство, остаётся только в криминализованной среде? Тот под следствием, этот с приговором…

Нас утрамбовывали 9 лет. Мы с тобой сидим, здесь невероятно красивая Русалочка, всё цветёт, но в этот момент происходят убийства. И как мы можем об этом не говорить, даже если мы не находимся в правовом поле?

Государство активно старается выдавить искусство в криминальную сферу, объявить художников террористами. Как это влияет на само искусство? Если бы не было аннексии Крыма, если бы не было войны, ты бы снимала то, что снимала? Или продолжала что-то про любовь в Крыму?

Да, я думаю, что так и было бы. Я бы, наверное, снимала про любовь в Крыму. А если бы у меня в личной жизни не было травмы, я бы не снимала про домашнее насилие. Здесь вопрос, а что мы делаем? Мы больше озлобляемся, или мы можем как художники можем переработать это насилие во что-то более светлое?

Есть ли сейчас антивоенное искусство? Как ты видишь ситуацию изнутри?

Мне бы хотелось, чтобы антивоенное искусство появилось, но это очень сложно. Если раньше мы понимали, что есть государственная поддержка, есть частные инвесторы, есть бизнес, который может помогать, то сейчас нам, людям, которые хотели бы создавать антивоенное искусство, очень сложно найти ресурсы на него. Это огромная проблема сейчас, кино очень дорогостоящее. Понять, какой бизнес сейчас может тебя поддержать в открытую или закрытую, очень сложно. Никакого государства нет, наше государство считает, что мы преступники и экстремисты.

Для того, чтобы появлялись новые имена, нужны ресурсы, кроме, конечно, внутренней боли и желания, таланта и так далее. Можно, конечно, сценарий в стол писать, а потом через лет 20 его реализовать, но я так не могу. Мне кажется, что именно сейчас нужно высказываться, сейчас это кино актуально, сейчас оно поддерживает людей.

Где деятелям современного искусства, кинематографу в частности, брать ресурсы на съёмку новых фильмов?

На предыдущий фильм, «Территория без войны», у меня был краудфандинг, и я заранее понимала, что идея фильма откликнется. Самое прекрасное, что, как только фильм вышел, некоторые крауд-акционеры стали писать, что они рады, что поучаствовали, и это, конечно, очень греет. Но это в большинстве люди, которые могут жертвовать, они находятся в Европе. Однако это очень маленький процент. Считается хорошо, если краудфандинг– это 5−10% бюджета. А где искать все остальное – это большой вопрос.

С прошлым фильмом, чтобы хоть как-то этот бюджет дособирать, я выиграла конкурс от фонда Бориса Немцова «Снимай», выиграла там грант. Были частные инвесторы, несколько человек, которых я просто встретила на показе, были просто люди, которым понравилась идея, и они вложились более существенной суммой, чем 10−100 евро. Был еще один фонд, который поддержал уже два моих фильма. Но каждый раз ты не знаешь, поддержат тебя или нет. Никакой системной поддержки, и это очень большая проблема.

На показе в Риге, например, был кинокритик, который сказал, что по фильму видно визуальный язык, который выбран, показывает ограниченность средств, на которые было сняло кино.

Но для того, чтобы это кино помогало людям, оно должно существовать. И это вызов для автора, для меня во всяком случае.

Есть ли ещё другие коллеги, которые сталкиваются с таким же проблемами, и взаимодействуете ли вы с ними?

Когда мы выиграли у фонда Бориса Немцова эту программу, мы встретились коллегами, и все, кто выиграл, находятся в такой же ситуации: – Ребята, а где вы берёте деньги? – Ну, там, тут, на что-то пытаемся сами снимать.

Проблема у всех.

Можешь назвать эти имена и, может быть, их фильмы? Просто, чтобы понять, что сейчас есть какое-то вот поле, контекст антивоенного искусства.

Там не все были антивоенные. Был один проект фотографа ЛГБТК+, не знаю, насколько можно называть имена, но проект был о людях ЛГБТК+, эмигрантах, которые уехали из России.

Есть еще разница в том, что я выпускаю фильмы в онлайне, а другие в большинстве пытаются идти через фестивали или через дистрибьюцию, чтобы получить хоть какие-то финансы.

А через фестивали очень долго. Это год-два, и только потом люди, может быть, увидят работу.

А вот это «потом», вот это год-два-три, оно имеет ценность в случае, если мы говорим о документальном кино?

С моими работами – двумя фильмами – это не имело смысла. Я бы могла этот фильм сделать быстрее и выпустить быстрее, если бы не искала полгода деньги на него.

Создается ли сейчас что-то такое, что будет работать на вечность?

Могу сказать, что про мои фильмы говорят, что у них будет вторая жизнь. О том, что они сейчас актуальны, и потом они будут актуальны, когда эти фильмы разрешат показывать Когда мы будем не в серой зоне, скажем так.

Как сложились судьбы героев первого фильма? Все ли они сейчас как-то устроены в жизни? Все ли у них хорошо?

Могу даже сказать, что я с ними дружу. Герои первого фильма даже праздновали у меня Новый год. Не все, но несколько героинь и героев. Илюша сейчас в Германии, стал помощником продюсера, и у него сейчас достаточно удачно карьера складывается, дай бог, чтобы так и продолжалось.

Одна героиня находится в Польше. Родители её мужа – украинцы, поэтому они имеют возможность находиться по гуманитарной визе в Польше.

Она, конечно, не по профессии сейчас работает, у неё творческая профессия. Она пытается совмещать волонтерство и работу.

Есть ещё один герой-журналист, Кирилл. Он сейчас тоже получил гуманитарную визу для журналистов в Германию. У него за это время еще один ребенок родился. Можно сказать, что у них все хорошо.

О героине второго фильма и её ребенке

Я очень близко к сердцу принимаю историю своих героев. Инна, это героиня второго фильма, «Территория без войны», она из Одессы, и у неё ребёнок с ДЦП. Девочка не двигается, не видит, только слышит.

За два года полномасштабного вторжения её физическое состояние очень сильно ухудшилось, потому что не было реабилитации. Было понятно, что им надо куда-то двигаться.

В итоге сейчас на наших глазах разворачивается очень счастливое стечение обстоятельств. Точнее, конечно, Инна вложила в это огромное количество ресурсов. Они сейчас в Швейцарии, где нашли школу, в которую взяли Сашу. В ней им оказались поддержку, девочка там занимается и реабилитируется. Я очень рада за Инну. Дай бог, чтобы у них и других героев все сложилось.

Если что, у меня есть чат, в котором можно почитать истории героев, и там с ними связаться и помочь им.

Расскажи, пожалуйста, о замысле того фильма, съемки которого должны вскоре начаться.

Перед началом полногомасштабного вторжения я разрабатывала игровой фильм про взаимосвязь домашнего и политического насилия. Я вернулась к этому проекту, и сейчас мы его перерабатываем. Мы думаем о том, каким он может быть. Сейчас мы со сценаристом его переписываем. Рабочее название на данный момент «Нарушение границ».

Он о нарушении личных границ, сексуальном насилии, домашнем насилии, физическом и финансовом.

Метафорой идёт связь между насилием и аннексией территории Крыма, Донбасса и так далее. Нарушение личных границ, нарушение политических границ государств.

Сейчас мы сшиваем эти две истории для того, чтобы у нас получилось серьезное игровое кино про то, где наши границы и как мы их можем защищать, как люди могут вторгаться в границы другого человека и других государств.

У меня была актриса из Киева, которая снималась еще в трейлере. Сейчас она в Америке, и я не знаю, сможет ли она сниматься в таком фильме. Мне бы не хотелось её подставлять. Например, если она поймёт, что для неё сниматься в фильме российского режиссёра, даже антивоенного, опасно, то…

Проблема именно в гражданстве режиссёра, не в сценарии, не в сюжете, не в чём-либо, а именно вот такая формальная?

Не поддерживается, чтобы россияне и украинцы стояли на одной сцене. Поэтому из любви к другу я, например, буду очень много думать, чтобы не навредить ей. Я хотела бы, чтобы у нее сложилась актерская судьба. А я могу найти другую актрису. Есть у нас тоже очень хорошая актриса, российская эмигрантка, которая сможет понять историю фильма.

Каково твое отношение к такому разделению? Вот мы, вот вы, вот там, красные паспорта, вот синие паспорта?

Могу рассказать вчерашнюю историю. Я летела на показ в Копенгаген, и мы сидели с парнем с Украины. У него синий паспорт. У меня красный паспорт. И видно, что мы симпатичны друг другу и хотели бы поговорить. Было видно, что у нас музыка чуть ли не одного исполнителя на телефонах. И вот этот момент непонимания, мы вообще можем разговаривать?

Как он, например, может меня проверить? Какая у меня позиция? И мне так страшно, вдруг я доставлю ему какое-то неудобство тем, что заговорю. В общем, это такая ужасная вещь. Мы же все люди. У нас есть то, что нас соединяет. Просто до слёз, да? Почему из-за паспортов сейчас мы не можем делать какие-то проекты? Это очень грустная тема.

Как ты для себя видишь дальнейшее будущее? И своё, и глобальное развитие ситуации?

Во-первых, мне кажется, что даже фильм «Территория без войны» на будущее. В будущем нужно будет понимать, что были такие коллаборации, когда не все ненавидели всех, а старались поддерживать всех. Мне хотелось бы, чтобы таких прецедентов было больше.

Это же человеческие отношения, именно на уровне людей, что все люди против войны. Мне кажется, это такая простая мысль, почему ее сейчас извращают?

Я много думала о своём будущем. У меня есть мой проект про нарушение границ, и я уже сразу вижу на перспективу, что может быть несколько серий фильмов о том, почему мы дошли до жизни такой. Про 90-е и демократию хотелось бы поговорить, про те промежутки, как мы дошли до авторитаризма и так далее. Я предполагаю, что буду снимать несколько фильмов, которые будут посвящены этой теме.

Когда война закончится – дай бог, чтобы она закончилась как можно скорее – у нас будут огромные и ужасающие последствия. Они уже сейчас есть. Есть проблема с домашним насилием, и она меня очень сильно беспокоит. Я буду продолжать снимать на эту тему и работать с ней. Когда это будет? Ну, кто знает.

Когда мы говорим о российском документальном кино, первое имя, которое приходит в голову, это Виталий Манский. Есть ли с ним какие-то контакты, ну и, соответственно, с «Артокфестом»?

Контакты есть, мы знакомы. Я выступала на «Словоново» прошлым летом, где показывался его фильм и показывался мой первый фильм «Травма свидетеля».

«Словоново» — это, скорее всего, все-таки Марат Гельман, нежели Виталий Манский.

Да, но мы там познакомились с Манским, и он, насколько я знаю, видел какую-то часть моего фильма. Когда выходила «Территория», я попросила его написать отзыв.

Но мне кажется, что я как будто бы немножко не вписываюсь в его видение документального кино. Почему? Возможно, это мои игровые корни, что я очень много делаю постановочных, завуалированных кадров. Мне кажется, что это как будто бы немножко другой визуальный язык, нежели то, что делает он. Опять-таки, отзыв он мне оставил хороший и даже часть мы использовали в пресс-релизе.

Есть ли где-то еще место, площадка, где можно показать фильм?

Конечно, есть большое количество фестивалей, но, опять-таки, я столкнулась несколько раз с тем, что я с российским паспортом.

То есть прямо говорили «Россияне, извините, чемодан-вокзал-Путин»?

Ну нет, конечно, официально тебе в письме такое не пишут, но в личной беседе говорят, что сейчас еще не время, что у них есть украинские фильмы.

А протесты со стороны самих украинцев, не приходилось с ними сталкиваться?

Мне лично нет. Может быть, потому что я еще не в сверхмедийном пространстве. Те люди, которые приходят ко мне на фильмы, украинцы, дают хорошую обратную связь. Если смотреть онлайн, то тоже оставляют обратную связь как-то с благодарностью. Ну, это так, я сейчас скажу с благодарностью, а потом мне опять прилетит. И это ужасно, потому что люди говорят о том, что те истории украинцев, которые я показала в фильме, им отозвались. Больше я не хочу сказать, потому что тут минное поле, куда не встанешь, прилетит. Правда, хочешь сделать хорошее кино, которое людям говорит про гуманистические идеи, а страшно встать не туда.

Ты видишь свое возвращение в страну, или остался только путь европейского режиссера – и все, из сердца вон?

Это очень сложно, потому что я эмигрант с большим стажем. Я уехала давно, и когда уезжала в 15-м году, мне казалось, что все, мне нужно развиваться в Европе и делать другую карьеру. Но, как только началось полномасштабное вторжение, я не смогла промолчать. Мне показалось важным при наличии инструмента, которым я могу показывать людям те события, что касаются сейчас нас всех, снимать кино про то, что я знаю. Поэтому вопросик-то сложный. Мне кажется, что я, конечно, хочу и буду здесь развиваться как европейский мировой режиссер, но если будет такая возможность, темы-то все равно мне близкие. Я бы хотела, конечно, их снимать.

Кстати, напоследок: почему полномасштабное вторжение, а не война?

Потому что у меня много друзей есть и в Киеве, и в других городах, и война у них идет очень давно. Опять-таки, родители героини моего второго фильма из Авдеевки. У них война не сейчас началась, а очень давно.

Все по-разному называют. Люди же сложные существа, и так не работает: эти белые, эти черные, эти хорошие, эти плохие. Люди очень разные. И называют по-разному. Кому привычнее говорить «война», те говорят «война». Кому привычнее «полномасштабное вторжение», те так и называют.

Самая главная мысль, которую я хотела показать в фильме «Территория без войны», в том, что мы сложные и у нас есть то, что нас объединяет, есть то, что разъединяет, есть то, где мы одинаково смотрим на вещи. Есть, например, образование, и мы видим это по моему белорусскому герою, у которого закрыли школу за антилукашенковскую позицию – и это некое будущее России, которое тоже нас объединяет.

Поэтому все сложно. Понятно, что полномасштабное вторжение или война – это все равно плохо, это зло, убивать людей нельзя. Главное в том, что мы люди, и это нужно помнить.

Как можно поддержать Таю и задонатить на ее следующий антивоенный фильм "Нарушение границ":

Ежемесячная поддержка:
В долларах или евро;
В рублях.

Единоразовая поддержка:
Через платформу (в долларах, евро , рублях);
PayPal - [email protected];
Revolut.

Счет в Евро:

Крипта:
Usdt
0x33ECb30D8A21C0458743441D9dcACc97B37D3669
сеть Ethereum Mainnet.