Нидерланды: как живут российские беженцы в лагерях — и как справляются или не справляются

27 марта 2025 года в нидерландском лагере AZC Willinklaan в Амстердаме погибла 17-летняя трансгендерная беженка из России — Алиса Серова. Незадолго до трагедии Алиса писала в Telegram о суицидальных мыслях, жаловалась на травлю, одиночество и отсутствие медицинской помощи. По свидетельствам очевидцев и друзей, сотрудники лагеря не отреагировали, когда девушке стало плохо.

Смерть Алисы Серовой стала уже шестой среди российских ЛГБТ-беженцев в лагерях Нидерландов с начала войны в Украине. Среди причин — передозировки, суициды, отсутствие поддержки и хроническая депрессия. Несмотря на резонанс в медиа и тревожные сигналы со стороны правозащитников, системных изменений не произошло. Ответа от нидерландских властей по-прежнему нет.

Почему умерла Алиса Серова?

По данным правозащитной организации LGBT Asylum Support, причиной смерти стала передозировка наркотиками. Однако близкий друг Серовой полагает, что речь может идти не только о передозировке, но и о суициде, учитывая историю Алисы и её неоднократные попытки покончить с собой как в России, так и в Нидерландах. Одно из её сообщений, отправленное другу за восемь месяцев до смерти, звучало так: «Я себя счастливой почувствовала, когда из меня начала уходить жизнь».

Алиса откровенно писала в Telegram-канале под названием «0.2 гр соли вв» о своём психоэмоциональном состоянии, наркотической зависимости и ежедневных переживаниях. Она употребляла трамадол, аналоги кетамина, бензодиазепины и различные синтетические вещества, заказывая их через сайты вроде Professor.NL, Sirius.NL и Fun Cups.NL. Хотя эти препараты формально маркируются как «не для употребления человеком», они свободно доставлялись курьерами и были фактически доступны. Наркотики приходили ей прямо в лагерь — без вмешательства или контроля со стороны администрации.

Несмотря на то, что Алиса была несовершеннолетней, её перевели во взрослый лагерь после того, как отказали в размещении в учреждениях для детей под управлением COA (Центра приёма беженцев Нидерландов). Формальной причиной стала её «высокая степень риска» — склонность к наркозависимости и суициду. В результате она оказалась в среде, не обеспечивавшей ни медицинской, ни психологической поддержки.

У Алисы было тяжёлое прошлое, включая пережитое сексуальное насилие в России. После нескольких попыток суицида в 2023 году её направили на амбулаторное лечение в Областную психиатрическую больница им. Баженова в Рязани. В распоряжении редакции имеется копия соответствующего документа. По словам её друга, после подачи заявления об изнасиловании в полицию Алису поставили на учёт «как единственного трансгендера в нашем ПГТ», но не обеспечили защиту.

Её состояние ухудшалось: она чувствовала изоляцию, регулярно употребляла синтетические наркотики и оставалась без стабильной поддержки. В августе 2024 года в нидерландском лагере Ден-Хелдер Алиса едва не погибла после тяжёлой передозировки. По словам очевидцев, она одновременно приняла несколько веществ, включая крэк, амфетамины и героин. После этого была госпитализирована. В собственном Telegram-канале она откровенно писала:

«Кароч, кто не понял — меня шесть часов ебали пять мужиков. Я обкурилась солей, крека, амфетамина, мефа, героина, травы и прочей хуеты. Словила шизу, попыталась повеситься. Потеряла сознание и очнулась в дурке».

Несмотря на госпитализацию, Алиса так и не оказалась в безопасной и поддерживающей среде. Друг Алисы, с которым она поддерживала постоянную связь через онлайн-игры, чаты и личные встречи, рассказал, что после её переезда в лагерь в Ден-Хелдере она оказалась полностью изолированной. Он навещал её в реабилитационном центре и пытался поддерживать контакт. По его словам, даже ЛГБТ-комьюнити в лагерях не было солидарным: «Это были пауки и змеи, которые душили друг друга», — говорит он.

Что стало тем решающим фактором, который не позволил Алисе удержаться?

Ответ, по словам собеседника, лежит в сочетании множества факторов: глубокая травматизация, отсутствие жизненного опыта вне дома, трансгендерность, возраст, одиночество. «Если всё это сложить — получается миниатюрная атомная бомба, которая в какой-то момент взорвалась», — заключает он.

В декабре 2024 года российский оппозиционный политик Илья Яшин направил официальное обращение в Министерство юстиции и миграционную службу Нидерландов. В письме он просил разъяснений и предлагал организовать круглый стол с участием европейских чиновников, правозащитников и ЛГБТ-активистов для обсуждения положения уязвимых групп, в том числе российских политических беженцев. Однако спустя почти шесть месяцев встреча не состоялась. Заявленный Яшиным вместо нее круглый стол в Европарламенте с участием не более 20 человек и цензурой для СМИ больше напоминает пиар самого политика.

Я узнал о смерти Алисы из новостей. Прочитал, что она умерла одна, среди чужих, в лагере, где ей должны были помочь. Я решил, что должен поехать в Нидерланды, чтобы услышать тех, кто продолжает ждать в них решения о своём статусе. Понять, как они живут, почему одни ломаются, а другие продолжают бороться. Что помогает им справляться. И можно ли это назвать выживанием — или уже жизнью.

В середине апреля я приехал в Нидерланды. За несколько дней побывал в трёх лагерях временного содержания — в Амстердаме, Вагенингене и Дронтене. Встретился с десятком русскоязычных беженцев. В этом тексте — истории семи из них. Все они разные: транс-женщина, политэмигрант, геи, лесбийская пара, мать с ребёнком. Это не «типичные» истории и не трагедии, как в случае Алисы Серовой. Это живые портреты — сопротивления, рутины, боли, но и силы. О том, как выживают, держатся, иногда рассыпаются и собирают себя заново люди, которым пришлось бежать.

Посещённые мной три лагеря — Дронтен, Вагенинген и плавучий лагерь в Заандаме возле Амстердама — конечно, не отражают всей полноты картины и ситуации, происходящей в лагерях для беженцев. Да и истории десятков русских беженцев, которых я выслушал на протяжении нескольких дней в Нидерландах, разнятся: кто-то справляется с тяжёлым бременем беженства, а кто-то — нет. Истории героев очень разные, но в каждой из них есть мотивация и желание бороться дальше. Беженство — это очень тяжёлое бремя, и не каждый может его вынести. Хотя эти истории и не отражают всего, что происходит в лагерях, всё же это — срез общества, которое находится в этих лагерях.

Эти истории — скорее исключения, чем правило. Не потому что героям легко. А потому что у каждого из них есть своя опора: вера, партнёр, ребёнок, убеждения, работа, сообщество, воля. Они не герои в высоком смысле. Но каждый из них — человек, который не сдался. И в этом — главное отличие от истории Алисы. Потому что за пределами заголовков продолжается жизнь. Пусть и на паузе. Пусть и в лагере. 

Владислав Начиков: «Я выбрал не быть здесь своим, но быть собой»

С Владиславом Начиковым мы встречаемся возле Амстердама. Его лагерь расположен на барже — плавучем центре для беженцев. Доступ туда ограничен: попасть можно только по приглашению одного из проживающих. У причала — десятки припаркованных электросамокатов: многие беженцы, особенно из Восточной Европы и Азии, работают курьерами, продолжая жить в лагерях.

Владиславу Начикову 27 лет. Он родом из Ставропольского края, по образованию — инженер-электрик. В Нидерланды он приехал в сентябре 2023 года, уезжая от мобилизации и преследования за свою гомосексуальность. Владислав — открытый гей и активист, участвовавший в студенческих инициативах и культурной жизни своего города. Он публично заявляет о своей идентичности и стремится к открытой безопасной жизни. «Я выбрал не быть здесь своим, но выбрал быть собой», — говорит он.

Поводом к срочному отъезду стали повестки. «Они пришли на следующий день после заявления Путина о мобилизации. Я понял, что оставаться больше нельзя». Через Казахстан и Европу Владислав добрался до Амстердама, где подал заявление на убежище. Уже в аэропорту он заявил сотрудникам полиции: «Я открытый гей. Меня преследуют на территории России».

Первую неделю он провёл в центре временного содержания при аэропорте Схипхол. Владислав вспоминает это место как закрытое, но относительно гуманное: «Кормили нормально, тюрьма выглядела чистой. Было ощущение какой-то заботы». После этого его перевели в один из приёмных центров, а затем — в другие лагеря. Всего он прошёл через пять лагерей: от трёхзвёздочного отеля и плавучей баржи до палаточных лагерей, скорее предназначенных для летних музыкальных фестивалей. 

Он столкнулся с длительным ожиданием: «Я ждал статуса почти 26 месяцев. Два с лишним года ты — никто. Ты живёшь на пособие, должен отмечаться, не можешь уехать и даже работать не всегда имеешь право». Только после официального получения статуса — статус-холдера — Владислав получил возможность работать и учиться.  (Статус-холдер — это человек, которому одобрили убежище в Нидерландах после прохождения двух интервью и выдали вид на жительство.)

Он устроился в сеть Starbucks и проработал там полтора года, достигнув уровня супервайзера — ещё без статуса. Это был сложный путь, так как, если ты подаёшься через официальную процедуру, работать имеешь право только после шести месяцев, специальной визы и наличия БСН (ИНН). Однако в 2024 году он решил сменить направление и подал заявку на участие в программе Hack Your Future — IT-курсов для беженцев. Обучение оплачивается благотворительными фондами и спонсорами: «Это бесплатная стажировка, где ты учишься работать в команде, осваиваешь язык программирования и изучаешь, как строятся цифровые продукты».

Жильё по-прежнему остаётся главным вопросом. Несмотря на полученный статус, Влад всё ещё живёт в лагере. Он пробовал снимать квартиру, но не задалось из-за очень высоких цен на аренду жилья в Нидерландах. Он ожидает социальное жильё, но сейчас эта очередь упразднена, сроки неизвестны: «Мне сказали: от трёх месяцев до трёх лет. Я понял, что ожидание — не стратегия. Лучше действовать. Ожидание никогда не приводит к результату, поэтому я просто концентрируюсь на учёбе. Это эффективнее».

Жить в лагерях непросто. По его словам, 90% обитателей лагерей — мусульмане, и, хотя прямой агрессии он не испытывает, ощущение чуждости присутствует. В лагере нельзя готовить самостоятельно, а халяльное питание, насыщенное специями, ему не подходит: «Я ем яблоки, салатики, йогурты. Готовлю иногда у друзей».

Владислав активно борется за свои права. В отсутствие реакции со стороны миграционных служб он устраивал митинги в поддержку ЛГБТ-беженцев, писал жалобы, добивался интервью через суд, участвовал в голодовке. Вместе с другими активистами он выходил на акции к министерствам и парламенту в Гааге. Один из главных мотивов митингов — публичное обсуждение смерти российских ЛГБТ-беженцев в лагерях. «Мы хотели рассказать о смертях. Люди умирают. Это не ок. Если ты гей и ты умираешь в лагере — это не нормально».

В лагере, где он сейчас живёт, за последний год произошли одно убийство и один суицид. Влад признаёт: страх и ощущение нестабильности постоянны. «Бывает страшно. Страшно, что ты здесь один. Что ты можешь просто не дойти до конца этой процедуры».

Но у него есть то, что помогает справляться. Владислав увлечён духами: «Я коллекционирую ароматы, потому что это даёт ощущение жизни. Чтобы оставаться в приподнятом настроении. Чтобы понимать, за что ты работаешь — за духи».

Владислав клеит фигурки, играет в StarCraft, ходит в кофейни, общается с друзьями. Получил диагноз СДВГ, добивается социальной и психологической помощи. «Главное — не сдаваться. Даже если сегодня ты только заправил кровать и выучил два новых слова — это уже победа».

Алексей Никитин: убеждённый политический активист, выживший в лесу

С Алексеем Никитиным мы разговариваем на благотворительном пикнике, организованном местной церковной общиной у католического храма RK Parochie H. Urbanus в Амстердаме. Алексей — 34-летний активист из Сергиева Посада. Он не окончил университет: учился на геодезиста, но не справился с логистикой — каждый день нужно было ездить из подмосковной глубинки в Москву. С юности увлекался историей и рано пришёл к выводу, что корень политических бед России — в «обычном» патриотизме. По его словам, «любой патриотизм — это неадекватность и сказки, где „свои“ круче, а „чужие“ — хуже».

С 2010-х годов он публиковал разоблачительные комментарии: писал о колониальных преступлениях, репрессиях, геноцидах, находил ссылки на первоисточники, цитировал научные исследования. Его посты разлетались по интернету, набирали тысячи лайков, становились мемами, но нередко вызывали и волну агрессии.

Оппоненты часто не могли возразить, поскольку он приводил точные ссылки — на ПСРЛ (Полное собрание русских летописей), авторитетные исторические источники. Особенно остро реагировали те, кто верил, что «русские лучше американцев, потому что те геноцидили индейцев»: для них становилось откровением, что русские тоже массово и системно истребляли малые народы, в том числе индейцев, — говорит Никитин.

После начала войны в 2022 году Алексей стал действовать открыто. Он провёл одиночный пикет с цитатой Льва Толстого «Патриотизм — отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти» у храма Христа Спасителя. За это его задержали и оштрафовали за «ковидные нарушения». Затем он выходил на улицы с украинским флагом, проверяя реакцию прохожих: кто-то кричал «Слава Украине!», кто-то плевался, кто-то улыбался. Напоследок он провёл ещё несколько акций — в одной из них сжёг свою повестку и военную форму, записал видео. В тот же день уехал через Казахстан. Через несколько часов после выезда к нему домой пришла полиция. Далее были Грузия и, наконец, Нидерланды.

Оказавшись в Нидерландах, Алексей столкнулся с системой, к которой оказался не готов. Сначала он просил лишь место под крышей — в течение примерно пяти месяцев, позже начал добиваться перевода. Он жаловался сначала местному отделению COA (Centraal Orgaan opvang Asielzoekers), затем в Klachtencommissie COA, VluchtelingenWerk Nederland, национальному омбудсмену, Министерству юстиции и безопасности и другим возможным инстанциям. По его словам, у администрации были комнаты с нормальными соседями, которые могли бы ему предоставить, но этого не сделали. «Да и бог с ними, не хотят соблюдать правила — ладно, но когда просто негде жить, приходится жаловаться», — говорит он.

Решение уйти жить в лес не было добровольным: его одномоментно лишили комнаты, и в течение двух суток он спал на территории лагеря — одну ночь на скамейке, вторую в рекреационном зале. По факту ему запретили находиться в лагере ночью.

Он подчёркивает, что не мог находиться в комнате не из-за угроз или агрессии — это было вторично. Основной причиной стало то, что он буквально задыхался: соседи намеренно закрывали окна, чтобы его вытеснить. До этого более месяца окно спокойно открывалось. «Я не могу жить без кислорода физически», — поясняет он. Драться за окно он не стал.

В течение семи месяцев он жил в палатке в лесной чаще неподалёку от лагеря. Сначала было страшно: лисы, кабаны, ночные звуки. Потом появился страх перед людьми: за имущество, за безопасность. Всё это время он продолжал писать в COA, правозащитным организациям, омбудсмену — без ответа. Он подчёркивал, что не может больше находиться в этом лагере. «Проблемы были именно с этим местом, с коашниками, а не с нидерландской системой в целом». (Коашники — так он называет сотрудников COA.)

Во время жизни в лесу его укусил клещ. Симптомы болезни Лайма проявились лишь спустя шесть месяцев. Он сдал анализ крови, и диагноз подтвердился. Однако, несмотря на это, ему отказались выдать антибиотики. Необходимое лечение удалось получить только нелегально — через знакомых украинцев. По его словам, он ждал не сотрудника GZA (государственной системы медицинской помощи для беженцев), а настоящего специалиста. Именно антибиотики, полученные через сторонние каналы, помогли избежать инвалидности.

Когда физические и моральные силы подошли к концу, Алексей начал голодовку. Она продолжалась 37 дней. Он пил только воду, продолжая жить в лесу. За это время он потерял 25 килограммов — с 80 до 55. Врачи, к которым он обратился уже вне лагерной системы, предупреждали: он мог не дожить до понедельника. Он дожил до вторника. После этого его перевели в другое место.

Сейчас он живёт в коммуне в Утрехте с группой голландцев по программе TakeCareBNB — инициативе, в рамках которой семьи добровольно принимают беженцев, чтобы облегчить их адаптацию. Алексей получил статус беженца, карту, разрешение на выезд. Он говорит, что в далёком будущем хотел бы просто уехать из Нидерландов, хотя пока это остаётся туманной перспективой. Сейчас он работает курьером, несмотря на то, что правая рука после болезни не восстановилась полностью: она болит, три пальца теряют чувствительность, полноценное использование невозможно. В помощи — как медицинской, так и юридической — продолжают отказывать. Он копит деньги на обследование в Германии.

Он не отказывается от своей гражданской позиции. Продолжает документировать происходящее, собирать доказательства.

— «Я жаловался не только за себя. Я хотел, чтобы те, кто придут после, не попадали в те же условия», — говорит он.

Главное для него — внутреннее чувство справедливости.

Сегодня он осторожно строит планы: восстановить здоровье, заработать деньги. «Но добиться справедливости в Нидерландах трудно: найти адвоката сложно, система безответственная. Обещания не исполняются, деньги исчезают. Это системная проблема».

Роман Степанов: вера, академия и кошка

С Романом Степановым мы встречаемся в Амстердаме — на том же благотворительном пикнике, что и с Алексеем Никитиным. Тёплая погода, общинный стол. Здесь собираются неравнодушные местные и беженцы, живущие в лагерях. Роман выглядит спокойно, говорит мягко, но его история — одна из самых сложных.

Он родом из Благовещенска, Амурская область. В Нидерланды приехал в 2023 году, спасаясь от системного давления: гомосексуальность и диагноз аутизм сделали его уязвимым в России, где он сталкивался с травлей, вынужден был увольняться с работы, а служба в армии сопровождалась психологическим насилием. После армии он несколько лет работал преподавателем английского языка, менеджером, журналистом. А в 2015 году уехал в Китай — с мечтой переехать потом в Канаду. Жил в Китае семь с половиной лет, преподавал, выживал в условиях ковидных ограничений, не смог легализоваться.

Окончательно уехать его заставил страх — не за себя, а за кошку. Во время строгих карантинов в Китае распространились слухи и якобы подтвержденные истории о массовом убийстве домашних животных. Роман говорит: «Она была моей семьёй. Единственным существом, с кем я чувствовал тепло». Чтобы спасти её, он уехал. Сейчас кошка живёт в приёмной семье в Нидерландах. Он навещает её, когда может. «С ней всё хорошо. Я это знаю. Это главное».

После Китая были Турция, попытка обосноваться в Грузии и, наконец, Нидерланды. Там он прошёл через стандартную процедуру: шесть дней в изоляторе, затем лагерь. В общей сложности — почти 25 месяцев в лагерной системе.

За это время Роман успел пройти академическую инклюзивную программу в Утрехтском университете. Изучал семантику, статистику, медиапсихологию, сторителлинг. Это дало ему не просто новые знания, но ощущение, что он снова часть общества. Также он работал мойщиком посуды. И, несмотря на контраст между своим образованием и этой работой, был благодарен за опыт: «С поварами у нас сложились тёплые отношения. Это были настоящие люди». Работу он потерял из-за перевода в другой лагерь.

Когда всё казалось потерянным — он обратился к вере. Начал ходить в католическую церковь, прошёл «Альфа-курс» — встречи для тех, кто ищет духовные ответы. Роман демонстрирует мобильное приложение с Библией, которое он открывает ежедневно. «Я не сам себя почистил — это Господь сделал, потому что я Его об этом просил». Он называет себя экуменическим христианином — не привязанным к конфессии, но стремящимся к искреннему контакту с Богом. Он говорит, что ходил и на католические мессы, и в мегацеркви, и в маленькие приходы. Но искал везде одно — прикосновение к любви.

Он стал опорой для других беженцев: помогал в моменты срывов, предотвращал попытки самоубийств. Просто был рядом. Слушал. Утешал.

— «Если ты оказался здесь, если вырвался — ты уже герой. Самое страшное уже позади», — говорит он.

Сейчас Роман ждёт второго интервью и надеется поступить в магистратуру по гуманитарной программе, чтобы в будущем заниматься интеграцией сообществ и людей с разным культурным и религиозным опытом. Он мечтает организовывать мероприятия, работать с диаспорами, строить мосты. Его цель — создавать пространство, где люди учатся слушать друг друга.

— «Эмиграция — это не побег в красивую жизнь. Это акт храбрости. Это трансформация. Главное — не замыкаться и помнить, что ты не один».

Ильмира Хусаиншина: «Я не живу ради себя. Ради неё»

На следующий день в Амстердаме я встречаюсь с Ильмирой Хусаиншиной в религиозной общине Jeannette Noel House — месте, где находят приют люди, оказавшиеся в трудной ситуации. 

Ильмире — 49 лет. Она родилась в Санкт-Петербурге. Мать — коренная петербурженка татарского происхождения, отец — студент из Конго, учившийся в ЛГУ на геолога. После его возвращения на родину и смерти Ильмира осталась в России.

Она окончила Балтийский государственный технический университет (бывший Военно-механический институт), по образованию — инженер-экономист. Работала журналисткой, предпринимательницей, была пресс-секретарём у депутата Госдумы.

— «Я видела, как делаются дела в политике. Там столько цинизма. Даже если ты хочешь добра — тебя всё равно заставляют закрывать глаза на мерзости. Я не хотела быть частью этого».

В 2017 году, после угроз, давления и физического насилия со стороны сотрудников полиции, Ильмира приняла решение уехать. Вместе с пятилетней дочкой она сначала оказалась во Франции у родственников, затем — в Нидерландах, где подала заявление на убежище. В начале всё выглядело обнадёживающе: им выдали тёплую одежду, ребёнку — игрушки, поселили в лагерь.

Но спустя несколько месяцев пришёл отказ. Обоснование миграционной службы: «если угрожают не в форме — это не полиция». После этого началась долгая жизнь без статуса.

Она жила по друзьям, в приютах, у семьи пастора, затем — в съёмной комнате у бывшего беженца. Работала неофициально: убирала, шила, готовила. Во время пандемии участвовала в волонтёрском пошиве 3000 масок по заказу городских властей. Сейчас живёт в коммуне, где вместе с другими уязвимыми беженцами — ведёт быт, растит дочь и помогает окружающим. Девочке — 14. Она пошла в школу в Нидерландах, говорит по-голландски, у неё здесь друзья.

— «Она здесь с пяти лет. Она ни в чём не виновата. Я не могла забрать у неё эту жизнь. Не могла вернуть её туда, где будут говорить, что война — это нормально».

После начала войны Ильмира стала открытой антивоенной активисткой. Она писала в соцсетях о преступлениях путинского режима, за что её страницу во «ВКонтакте» заблокировали. На двери квартиры её покойной матери появились листовки с оскорблениями и банановые шкурки — намёк на её происхождение. Были и угрозы от анонимов: «Мы тебя сожжём». Она обратилась в МВД, приложила скриншоты, но получила формальный ответ: «Сожгут — тогда обращайтесь». Эта история легла в основу второй заявки на убежище — теперь как политически преследуемой. Заявление подано в январе 2025 года. Ответа пока нет.

Что удерживает её на плаву? Безусловно, дочь.

— «Я живу не ради себя. Ради неё. Она здесь выросла. Я не могла вырвать её из этой среды и вернуть в страну, где ей не будет места».

А ещё — вера. Ильмира — мусульманка. В 90-е годы она вместе с подругой заново открывала религию: ходили и в мечеть.

— «Вера — это не ритуалы. Это то, что держит тебя, когда рушится всё. Когда не было денег даже на метро — я молилась. И помощь приходила. Это нельзя объяснить, но это правда».

Ильмира продолжает участвовать в антивоенных инициативах, помогает другим беженцам, ходит на митинги. Восемь лет в подвешенном состоянии не сломили её.

— «Я не хочу быть равнодушной. И не хочу, чтобы моя дочь выросла равнодушной».

Ольга и Кристина Гордеевы: «То, что мы вместе — и есть наша сила»

Чтобы встретиться с Ольгой и Кристиной, я отправился в Вагенинген — небольшой город в центре Нидерландов, окружённый лесами. Здесь, в уединении, расположен один из лагерей для беженцев. Территория обширная: двухэтажные домики, ухоженные дорожки, детские велосипеды на обочинах. Атмосфера тихая, но напряжённость всё равно ощущается — как в любом месте, где людям приходится ждать.

Ольге 35, Кристине — 34. Они — пара из России, вместе уже почти девять лет. Ольга родом из Нижнего Новгорода, Кристина — из Ивановской области. В Нидерланды они прибыли в январе 2023 года, спасаясь от преследования, с которым, по их словам, столкнулись в России из-за своей сексуальной ориентации.

Репрессии начались в конце 2022 года, после принятия в России новых законов против ЛГБТК. Ольгу задержали возле дома, увезли без объяснений, сутки удерживали в участке: били, унижали, не давали связаться с адвокатом или близкими. В какой-то момент её вывезли и просто выбросили на мороз в соседний двор. Она уверена, что причиной стал донос от соседки, с которой у её семьи был старый конфликт. Поводом, вероятно, послужили открытые отношения с Кристиной.

После случившегося женщины скрывались и восстанавливались около месяца в деревне. Через некоторое время они поняли, что, оставаясь, рискуют жизнью. Через Владикавказ и Грузию, затем Сербию они добрались до Амстердама. По прилёту подали заявление на убежище.

Их путь в Нидерландах начался с пятидневного пребывания в аэропорту Схипхол, куда направляют новых соискателей убежища. Затем их перевели в лагерь в Дронтене. Первые месяцы оказались крайне тяжёлыми: они жили в доме с другими беженками, среди которых были люди с наркотической зависимостью; в месте проживания процветал бизнес секс-услуг, наблюдались агрессия и постоянный шум от соседей. Несколько обращений к администрации и поддержка НКО помогли добиться перевода в другой дом — в более спокойное место.

С тех пор прошло более двух лет. Интервью с миграционной службой до сих пор не было. Ожидание — тяжёлое и эмоционально выматывающее. Но всё это время женщины старались быть активными. Они волонтёры в языковой школе для детей мигрантов: помогают с уборкой, ремонтом, готовкой. Кроме того, они своими силами обустроили небольшой домик для встреч ЛГБТК-групп в лагере. Сейчас это неформальный культурный центр: здесь собираются женщины из Африки, представители разных общин, проходят разговоры, чаепития, занятия по саморазвитию.

На вопрос, что помогает им справляться, они отвечают без колебаний: «То, что мы вместе. Мы пара. Мы есть друг друга». Эта взаимная поддержка и есть их фундамент. Разговор, прикосновение, взгляд — всё это важно, особенно в ситуации неопределённости. «Одиночкам тяжелее. Очень легко потеряться», — говорит Кристина.

Они мечтают о свадьбе, о детях, о жизни, в которой любовь не будет поводом для угроз. Их держит надежда на будущее — и нежность, которую они сохранили, несмотря ни на что.

Мика: «Если ты чем-то занят — жить легче»

С Микой мы впервые встретились в лагере в Вагенингене, куда она ездила навестить подруг и сделать маникюр.

Мика — транс-женщина родом из России. Почти двадцать лет она прожила в Москве. Была студенткой вуза. Мика страдала от тяжёлой гендерной дисфории.

«Я не могла смотреть на себя в зеркало, не фотографировалась. Снаружи — одно, а внутри — совсем другое», — рассказывает она.

Сделать переход в России казалось невозможным: страх, стигма, риски для карьеры. После начала войны в 2022 году она приняла решение уехать. В сентябре того же года Мика покинула Россию и направилась в Казахстан.

В Казахстане без необходимости использовать VPN были доступны ресурсы, заблокированные в России, — появилась информация и поддержка. Мика начала гормональную терапию, которую оплачивала самостоятельно. В стране активно работало ЛГБТ-сообщество, предлагавшее моральную поддержку, тематические чаты и группы взаимопомощи. Она также получила доступ к программам и ресурсам НКО Alma TQ и Центра Т.

Однако, как только начали проявляться первые видимые изменения, ситуация резко ухудшилась. В магазинах и салонах красоты ей отказывали в обслуживании, звучали оскорбления. Казахстан — мусульманская страна. Люди высказывались негативно о ЛГБТ. Угроза насилия стала реальной, и Мика приняла решение уехать дальше.

«Я не виновата, что родилась с мужскими гениталиями. Я — женщина!»

Билет в один конец стал последним шагом, и обратной дороги она не планировала.

В аэропорту Амстердама Схипхол Мика обратилась к сотрудникам с заявлением на убежище. Её передали в руки полиции, после чего на неделю поместили в центр временного содержания в Схипхоле. Затем её перевели в лагерь для просителей убежища в Дронтене, где она провела около года.

Первые месяцы оказались особенно тяжёлыми — гормональные изменения, депрессия, дисфория, страх перед будущим. Родственники негативно восприняли трансгендерный переход и отказались от общения и поддержки.

Чтобы не замыкаться в себе, Мика включилась в лагерную жизнь. Сотрудники лагеря в основном относились уважительно и поддерживающе. В лагере есть музыкальная школа, где она преподаёт игру на гитаре, также она организовала рок-группу, пишет музыку и картины. Посещает языковые курсы и «taal-cafés» — разговорные клубы, где беженцы могут практиковать голландский.

«Если ты чем-то занят, жить становится легче», — говорит она.

Со временем ей удалось переехать к приёмной семье из Нидерландов. Это дало ей спокойствие и какую-то надежду в жизни. Сейчас Мика продолжает ждать второго интервью и надеется на положительное решение.

В будущем она мечтает открыть небольшой шоурум, продавать свои картины и жить в Нидерландах.

«Я посмотрела мир и поняла: больше нигде не хочу жить. Только здесь».

Павел Калашников: «Я жив, я свободен»

С Павлом мы разговариваем под вечер в его бунгало в лагере для беженцев в Дронтене. Ему 28 лет. Он родом из Хабаровска, последние месяцы перед эмиграцией провёл в Геленджике. В июне 2023 года Павел покинул Россию, опасаясь мобилизации и давления из-за своей гомосексуальности. Сейчас он почти два года ждёт решения по своему кейсу.

«Я знаю свою самую низкую точку — lowest point, — и я не хочу туда возвращаться. Я сделаю всё, чтобы туда не попасть снова», — говорит он. По его словам, решение уехать назревало давно, но стало неотложным после объявления частичной мобилизации. Он не менял регистрацию и знал, что с категорией «А» — военнообязанный — может попасть под призыв в любой момент. Вариант с переездом в Москву или Петербург отпал: больше камер, больше внимания, выше риск. Он понял — нужно уезжать.

Бюджет был минимальным — около 100 тысяч рублей. Он выбрал сложный маршрут: Сочи — Турция — Сербия — Грузия — и только потом Амстердам. «Это была единственная попытка. Если бы не получилось — всё бы рухнуло». Он вспоминает, как наткнулся на статью на сайте банка «Тинькофф» о журналисте, получившем убежище в Нидерландах по ЛГБТ-кейсу. «Я подумал: если у него получилось — значит, шанс есть и у меня».

В аэропорту Схипхол Павел сразу обратился к полиции: «Мне нужна помощь». Его отвели в специальную зону, где он провёл шесть дней, а затем перевели в лагерь в Дронтене. «Они сказали: Don’t panic, relax, всё будет хорошо. И впервые за долгое время я почувствовал себя в безопасности».

В России Павел отслужил в армии. Он не афишировал ориентацию, но и не скрывал её: «Флагов не было, фоток с парнем тоже. Но по манере общения, по языку тела всё становилось понятно». Один из сослуживцев пытался ударить его — Павел показал, что может постоять за себя.

С родителями отношения напряжённые: оба — бывшие военные. Они проводили его до аэропорта, но после отъезда общение почти прекратилось. «Я не чувствую с ними душевной связи. Мама пишет раз в месяц, я отвечаю сухо. В детстве и юности они меня словесно подавляли. Я знал, что когда-нибудь придётся разорвать эти отношения — и сделал это без сожаления».

Ориентацию Павел осознал в подростковом возрасте. Перед армией познакомился с парнем — вместе они прожили два с половиной года после демобилизации.

Диплом бакалавра по международным экономическим отношениям он получил в Хабаровске, изучал корейский и японский. Но по специальности не работал: «Это не моя реальность. Я вырос на американской культуре, на шоу. Русский офис — точно не моё». Позже он учился на барбера, затем — на парикмахера-колориста. Работал флористом в Геленджике. Там в его честь даже сделали ребрендинг салона — «Пан Тюльпан», с его образом в логотипе.

Лагерь в Дронтене он называет «удачным исключением»: живёт в бунгало с другими ЛГБТ-беженцами, чувствует поддержку и безопасность. «Здесь нет конфликтов, нет давления. Все свои». За 22 месяца он устраивал вечеринки, шил костюмы, готовил. «На День короля бегал в костюме унитаза, на Хэллоуин был Патриком на каблуках. Это моя терапия, моя точка роста».

Средств немного — 73 евро в неделю. Но и в этом он нашёл стратегию: «На еду — 20 евро, остальное — на творчество. Скидываемся с друзьями, готовим вместе. Это школа выживания».

Сейчас Павел ждёт второго интервью, надеется получить статус, жильё, работу. В будущем хочет работать в ивент-индустрии. «Я не драг-квин, не визажист, но у меня есть перформанс. Я знаю, как создать образ, как увлечь людей. Это моё. Я всегда мечтал быть собой — и здесь у меня это получается».